Теории о невозможности экономической теории

Вопрос о непротиворечивости экономических решений индивидов, является центральным для экономической науки. Однако непосредственно он в ней никогда не обсуждался и не был предметом сколько-нибудь заметной дискуссии.

Я не хочу сказать, что этот вопрос вообще замалчивается. В том или ином контексте он упоминается. Когда я сформулировал этот вопрос для себя, я напряг память, и понял, что в литературе, которую я читал, что-то на эту тему проскальзывало. Но все это мимоходом, на заднем плане, так что я даже не смог найти цитаты, непосредственно относящейся к делу. Кстати говоря, представители мейнстрима, как мне кажется, более охотно говорят на эту тему, чем их противники. И это понятно: последним пришлось бы четко сформулировать свой взгляд на проблему. Но сказав А, надо было бы сказать и Б: какие следствия для экономической науки вытекают из признания, что решения экономических индивидов противоречат друг другу. Что мы можем сказать в этом случае об экономике, кроме того, что в ней может происходить все что угодно, и мы не знаем, что именно и почему?

На самом деле, история экономической мысли знает научные школы, которые отрицали возможность построения общей экономической теории. Звучит немного странно: если теория невозможна, то в чем здесь научность. Собственно, этот вопрос и задал основоположник австрийской экономической школы Карл Менгер лидеру новой исторической школы Густаву Шмоллеру в ходе так называемого «спора о методе» в конце 19-го века. Я сейчас специально пролистал книги обоих ведущих участников этого спора: «Исследование о методах социальных наук и политической экономии в частности» Менгера и «Народное хозяйство, наука о народном хозяйстве и ее методы» Шмоллера, и в очередной раз удивился отсутствию изменений в экономической науке на протяжении вот уже более 100 лет. Современные дискуссии в деталях воспроизводят споры столетней давности.

Возьмем те самые 33 тезиса за Реформацию в экономической науке, о которых я уже писал. Такое впечатление, что многие из них просто списаны из книги Шмоллера, разве что язык осовременен. Будь Шмоллер жив, он наверняка бы с удовольствием подписался бы под этим документом. Ну, разве что, пришлось бы ему объяснить, в чем состоят так называемые исторические заслуги неоклассики и в чем она еще может быть полезна. Не уверен, что авторы тезисов смогли бы внятно объяснить, что имеется в виду, а если бы и попытались, сомневаюсь, что немецкий профессор, в свое время изгнавший последователей австрийской школы из немецких университетов, согласился бы с ними (ну да, в конце 19-го века мейнстрим был совсем другой, но точно также не терпел еретиков, как и нынешний).

Как ясно из сказанного выше, научной школой, отрицавшей возможность создания общей экономической теории, была новая историческая школа. Раз была новая, то нетрудно предположить, что была и старая историческая школа, и мы не ошибемся. Естественно, сама себя она «старой» не называла – это была просто историческая школа, и в отношении возможности построения экономической теории она стояла на тех же позициях.

Появление этой школы связано с очень поучительными обстоятельствами.

Пропустим вопрос о наличии или отсутствии противоречий интересов индивидов. Перейдем на более высокий уровень, на уровень национальных экономик. Что мы можем сказать об интересах государств, за которыми стоят их национальные экономики? Противоречат они друг другу или нет?

На самом деле, такой сдвиг проблемы связан с необходимостью решения многих методологических вопросов. Например, в какой мере можно рассматривать отношения между странами как отношения между людьми? Но в первой половине 19-го века такой вопрос не возникал. Скажем, в теории сравнительных преимуществ Рикардо (в части его размышлений, касающейся выгод, получаемых каждой из стран), которая и по сегодняшний день составляет ядро теории международной торговли, страны ведут себя как индивиды[i]. В общем, четкого различия между странами и индивидами абстрактный экономический анализ в тот период не видел.

Так вот, если рассматривать взаимоотношения стран, то противоречивость их интересов была очевидна, если речь шла о странах, находящихся на различных уровнях развития. В первой половине 19-го века стало ясно (пример Великобритании это наглядно показал), что богатство наций связано с развитием промышленности. Однако тогда же стало очевидным, что развитию промышленности в отсталых странах (к их числу тогда относились, в частности, США и Германия) препятствует конкуренция со стороны промышленности более развитой страны. Более развитая страна производит более качественные и более дешевые товары, которые, поступая на рынок слаборазвитой страны, угнетают промышленное развитие последней.

Александр Гамильтон, первый министр финансов США, в 1791 году так сформулировал эту проблему:

«Превосходство, которым издавна обладают государства, заботливо доводившие до совершенства ту или иную отрасль промышленности, представляет собой грозное препятствие … для учреждения той же отрасли в стране, где она прежде не существовала. Поддерживать конкуренцию на равных условиях между недавно созданной промышленностью одной страны и зрелой промышленностью другой, как по ценам, так и по качеству, в большинстве случаев нецелесообразно. По необходимости разница в условиях должна быть значительной, ведь, чтобы не дать сопернику добиться успеха, потребна чрезвычайная помощь и защита государства».

Эти соображения опровергали тезис о том, что торговля между двумя экономическими субъектами всегда выгодна, и что принцип laissez-faire, принцип невмешательства в экономику, который защищал А.Смит, носит абсолютный характер. Гамильтон был хорошо знаком с «Богатством народов» Смита. В начале своего Доклада о мануфактурах он педантично перечислил восходящие к Смиту доводы против искусственного поощрения развития промышленности и ее отдельных отраслей, однако счел их неприменимыми к тем конкретным обстоятельствам, в которых находилась экономика США.

Собственно, именно такой подход к экономическим проблемам: предпочтение анализа конкретных обстоятельств преждевременному формулированию общих принципов и лег в основу методологии немецкой исторической школы. Связующим звеном между концепцией Гамильтона и немецкой исторической школой был Фридрих Лист, проведший несколько лет изгнания в США и наблюдавший то, как эта политика реализуется на практике. Его книга «Национальная система политической экономии», вышедшая в 1841 году, сразу стала популярной и остается таковой до сегодняшнего времени, по крайней мере в России (думаю, и в других развивающихся странах тоже).

Научная программа Листа была полной противоположностью научной программы классической (тогда по преимуществу английской) политической экономии. Последняя начиналась от микроуровня, от однородных гомо экономикусов, и закономерности, выявленные при анализе их взаимодействия, распространяла на макроуровень. Лист начинает с макроуровня, с национальных экономик, причем его интересует не одинаковость, а различие. При движении сверху вниз, от макроуровня к микроуровню, разнообразие растет: от анализа промышленности в целом мы переходим к анализу отдельных отраслей и подотраслей, от анализа единого рынка к анализу региональных рынков и так далее.

Совсем уже микроуровень, уровень индивидов, здесь не имеет никакого значения, равно как и вопросы, которыми на этом уровне задавалась классическая политическая экономия, вроде «чем определяется стоимость». Лист и исторические школы считали, что экономическая наука должна в первую очередь решать практические задачи экономического развития, а не заниматься схоластическим анализом (и тем более делать на этой основе далеко идущие выводы, относящиеся к экономическим агентам, для которых они явно неприменимы). Собственно, в тезисах за Реформацию экономической науки это и отражено – сразу же в первом пункте. Но о том, что участники этих школ могли бы с чистой совестью подписаться под этими тезисами, я уже говорил.

Было бы неверно утверждать, что представители исторической, а впоследствии и новой исторической школы в принципе были противниками теоретического анализа. Их точка зрения состояла в том, что теоретическому обобщению должно предшествовать накопление исторических фактов, касающихся широкого круга экономических объектов, в первую очередь, национальных экономик. Нельзя строить экономическую теорию исходя из обобщения краткосрочного опыта одной-двух стран. Шмоллер формулировал задачи экономической теории следующим образом:

Метод политической экономии есть указываемый научными принципами путь, который служит и должен служить к последовательному познанию народного хозяйства, — к тому, чтобы начертить полный образ этого хозяйства в пространстве и времени, во всем его объеме и исторической последовательности, подчинить народно-хозяйственные явления анализу и синтезу, свести к определенной системе понятий, классифицировать последние и выразить в виде единого целого.

С точки зрения сегодняшнего состояния теории познания, да, пожалуй, и тогдашнего, это звучит, конечно же, очень наивно.

До того, как намеченный идеал будет достигнут, экономисты должны были просто накапливать несистематизированный материал, описывая те или иные частные явления хозяйственной жизни, не имея никаких критериев отбора тем исследования и оценки их значимости. Ни о какой согласованной работе не могло быть и речи. Отсутствие критериев вело к хаосу в исследованиях: каждый исследователь пытался доказать, что то, чем он занимается – это и есть самое важное и перспективное направление, указывающее путь развития науки

Как иронизировал Менгер (стр.295)

слава открывателя новых путей, новых направлений исследования достигалась с ... чрезвычайно умеренной затратой духовных сил.

Воображаемый хаос в экономике, в которой решения индивидов вступают в противоречие друг с другом, нашел свое отражение в хаосе научных исследований.

С тех пор мало что изменилось. Одна из моих сотрудниц, Наталья Вячеславова, во время учебы на экономическом факультете МГУ начиталась статей, написанных современными неоинституционалистами, и пришла к заключению: «о чем не напиши, все и будет открытие». Это совпадает и с моим собственным впечатлением. Поначалу знакомство с этой литературой вызывает интерес, но она достаточно быстро надоедает. Занудное копание в нюансах, для обозначения которых вводятся все новые и новые специальные термины и понятия, многочисленные системы классификации, не сочетающиеся одна с другой, постоянные методологические споры на тему, что такое институт и является ли то или иное явление институтом и в каком смысле (то же самое относится и к транзакционным издержкам). Интересующиеся могут просто полистать, например, Журнал институциональных исследований хотя бы за последний год: достаточно посмотреть заглавия статей и аннотации.

На самом деле, тот подход, который исповедовали исторические школы, обладал определенным потенциалом. В истории науки у него был очевидный аналог, а главное, был пример крупного научного прорыва. Я говорю о биологии, которая также начиналась с классификации и систематизации, на основе которых в 1859 году была создана теория эволюции Дарвина. Теория эволюции, вне всякого сомнения, является научной теорией в самом строгом смысле этого слова, хотя структурно отличается от физических теорий. С другой стороны, интуиция подсказывает, что биологические системы являются более уместным аналогом для описания человеческих сообществ, чем системы атомов.

Представители исторических школ, несмотря на то, что они делали акцент на динамических аспектах экономики, в противоположность классическому анализу, который они критиковали как приверженный статике (здесь они ориентировались на гегелевскую философию), упустили возможность задать развитие своей науки по пути, аналогичному биологии. Подозреваю, что они просто не приняли теорию Дарвина, однако точных сведений по этому вопросу у меня нет. У них в ходу были не биологические, а анатомические и физиологические метафоры:

Вопрос о том, следует ли народное хозяйство по образцу человеческого тела называть организмом, имеет второстепенное значение, поскольку ясно, что дело идет при этом об аналогии, образе, который может представить нагляднее смысл выражения, но который, конечно, не заменит объяснения самого предмета (Шмоллер).

Возможность развития экономики как эволюционной науки вдохновляла Торстейна Веблена (1857-1929), являющегося основоположником институционализма. Не надо путать этот старый институционализм, последним великим представителем которого был Джон Кеннет Гэлбрейт (1908-2006) с новым институционализмом, который во многом признал ведущую роль ортодоксальной экономической теории и ограничил свои амбиции внесением в нее разнообразных уточнений.

Хотя основоположник институционализма и выражал пожелание, чтобы экономическая наука развивалась как эволюционная теория, само это направление в большей степени развивалось по модели исторических школ, то есть занималось описанием экономических феноменов (заодно внеся весомый вклад в развитие статистики).

Проблема, с которой столкнулась экономическая наука на пути, намеченном Вебленом, нетрудно понять. В биологии эволюция идет медленно, в экономике – очень быстро. Период с конца 19-го века, когда начал формироваться институционализм, характеризовался резким ускорением эволюции мировой экономики (в марксистской, и не только марксистской литературе эта эволюция описывалась как вступление капитализма в стадию государственно-монополистического капитализма и империализма). Исследователи едва успевали описывать новые экономические структуры и явления. Легко ли было бы Линнею, если бы каждые пять лет в природе происходили революционные изменения, заставляющие постоянно менять структуру классификации и наполнение каждой из ячеек? До широких теоретических обобщений руки просто не доходили.

Эволюционное направление в современной экономической науке существует, но оно, на мой взгляд, затрагивает узкую область экономики и не может претендовать на то, чтобы стать ядром новой экономической парадигмы (эта школа ведет свою родословную не столько от Веблена, сколько от Шумпетера). В частности, эволюционная теория практически не занимается макроэкономическими вопросами, и только после кризиса 2007-2009 годов начала делать робкие шаги в этом направлении. Это явно не та теория, о которой мечтал Веблен.

Итак, я перечислил три школы, которые отрицали возможность создания экономической теории как таковой: старая и новая исторические школы (их часто не различают и говорят просто об исторической школе) и «старый» институционализм. Из представителей исторической школой сегодня известны (в том смысле, что их работы до сих пор переиздаются в нашей стране) Вернер Зомбарт (1863-1941) и Макс Вебер (1864-1920). Последнего сегодня принято относить к социологам, но сам себя он считал специалистом в области политической экономии. Из институционалистов известны (в том же самом смысле) уже упомянутые Веблен и Гэлбрейт[ii].

В связи с этими школами я хочу отметить несколько важных, на мой, взгляд моментов.

1. Как уже говорилось, в явном виде вопрос о том, противоречат ли решения индивидов друг другу, ни одна из этих школ не ставила, хотя, например, у Зомбарта я читал разбор конкретного примера, который наглядно иллюстрировал наличие противоречий. Не знаю, сделал ли Зомбарт из этого какой-нибудь теоретический вывод. Не дочитал. Для меня читать Зомбарта с его стремлением всем экономическим явлениям немедленно дать моральную оценку – мука мученическая.

Однако этот вопрос, пусть и неявно, определил логическую структуру этих теорий.

Они сознательно исключили из своего анализа ту сферу, в которой мог бы возникнуть хаос, если бы решения и действия индивидов действительно противоречили бы друг другу, то есть микроэкономику и рынки. Вместо этого они сосредоточились на анализе тех структур, которые, по их мнению, могли служить согласованию интересов. Речь идет о государстве и институтах (в самом широком смысле, включая религию, мораль и т.п.). Старая историческая школа отдавала приоритет государству, в новой баланс сместился в сторону институтов, а в институционализме сдвиг был еще более ощутимым. Как это формулировал Шмоллер:

Дело идет здесь о том, чтобы понять, каким образом происходит то, что люди, с их, по-видимому, прежде всего чисто индивидуальными потребностями и стремлениями, все более и более соединяясь в большие и малые группы, ведут совместно друг с другом или прямо общее или делающееся общим при посредстве менового оборота хозяйстве. Таким образом, основной социальный и политический вопрос о том, что соединяет и разделяет людей, какие причины обуславливают образование человеческих групп, лежит также в основе политико-экономического изучения, подобно тому, как он образует исходный пункт для всех остальных государственных и общественных наук.

2. Как видно из приведенных слов Шмоллера, экономическая теория не рассматривалась им как самостоятельная, имеющая четкие границы, сфера человеческого знания. В сущности, это не удивительно, раз он не придавал большого значения микроэкономике и анализу рынков – темам, которые собственно и считаются «чисто» экономическими. Для него экономика была составной частью более широкой науки об обществе, и именно с ней связывалась возможность построения общей теории, внутри которой получат должное освещение и экономические вопросы. Другие представители указанных школ придерживались такой же позиции[iii]. В сущности, это признание невозможности построить экономическую теорию. Не можешь решить вопрос – погрузи его в более широкий контекст, скажи, что он может быть решен только в рамках всеобщей теории всего на свете, и совесть твоя будет спокойна.

Отголоски такого подхода и в тезисах за реформацию экономической науки (тезисы 5, 9, 30 говорят об этом прямо, в некоторых других это подразумевается). На самом деле, вопрос о границах экономической теории и ее взаимосвязи с другими общественными науками крайне непрост, и об этом я как-нибудь еще напишу.

3. Как было сказано, уже Лист столкнулся с тем феноменом, что то, что вроде бы верно для индивидов, на микроуровне, может оказаться неверным на более высоком, макроуровне, например, для национальных экономик, когда речь идет о свободной торговле. При этом, поскольку микроуровень мало кому интересен и не связан с практическими вопросами, поэтому наука должна заниматься вопросами макроуровня.

На самом деле, здесь находится точка соприкосновения описанного направления экономической науки с кейнсианством. Последнее стоит на той же позиции: мы не знаем, противоречат или нет решения индивидов друг другу на микроуровне, может быть, здесь все благополучно, но на макроуровне экономическая гармония время от времени нарушается. Это порождает серьезные социальные и политические проблемы, которые волнуют общество, а потому экономическая наука должна заниматься ими, а не абстрактным анализом, привязанным к поведению индивидов. Кстати говоря, уже упомянутый Гэлбрейт был одновременно и институционалистом, и ярым кейнсианцем.

Это невнимание к микроуровню сходило с рук историческим школам и в меньшей мере институционализму. Исторические школы действовали в то время, когда более-менее четкого представления о предмете экономической науки еще не было. Тот же Адам Смит в пяти томах своей книги писал о чем угодно: об истории Европы после падения Римской империи с отступлениями о различных сторонах жизни и культуры средневековья, о различных способах ведения обороны и отправления правосудия в первобытных обществах, о происхождении и развитии постоянных армий, об истории образования в Средние века, о способе выбора епископа при древнем устройстве христианской церкви и о многом другом[iv]. Последующие авторы поступали аналогичным образом, вовлекая в экономический анализ самые разнообразные темы. Рикардо вроде бы создал канон того, что является экономической теорией – но при этом многие вопросы, требующие ответа экономистов, в него не вошли, а потому возможность переосмысления предмета экономической науки сохранялась. Историческая школа воспользовалась этим – и на время стала мейнстримом экономической науки.

А вот для кейнсианства пренебрежение микроэкономикой дорого стоило. Оно возникло тогда, когда сложился консенсус относительно того, что ядром экономической теории является микроэкономика в том виде, как она описана, например, в «Принципах экономикс» Маршалла. Поэтому к кейнсианской макроэкономике стали предъявляться требования, чтобы она была согласована с уже сложившейся микроэкономикой. У кейнсианцев было два возможных выхода: либо создать свою собственную микроэкономику, на что никто не решился, либо двигаться в сторону согласования своих моделей с микроэкономикой (строить макромодели на микрооснованиях). Но в микроэкономике решения индивидов не противоречат друг другу, а потому никаких кризисов (по причинам, лежащим внутри экономики) быть в принципе не может. А тогда кейнсианство как направление в экономической теории не имеет смысла. Это ловушка, в которую попали так называемые новые кейнсианцы, из которой они всеми силами пытаются выбраться после кризиса 2007-2009 годов (и пока безуспешно).

Не буду здесь подробно останавливаться на проблемах кейнсианской экономики – когда-нибудь, если это будет необходимо, я к этому вопросу вернусь.

Тут важно следующее. Игнорировать микроэкономику нельзя. Если мы видим, что на макроуровне деятельность экономических агентов рассогласована, то это означает, что противоречия между решениями индивидов существуют и на микроуровне. И мы должны разобраться в том, какие это противоречия, как функционирует экономика в условиях наличия противоречий, и почему эти противоречия, как в случае, например, кризисов, проявляются на макроуровне не постоянно, а лишь в отдельные моменты времени.

Появление кейнсианства, то обстоятельство, что на протяжении нескольких десятилетий оно выступало в роли мейнстрима экономической теории (скорее, следует говорить о двоевластии – сосуществовании двух мейнстримов), и его распад изменили структуру экономической науки. Сегодня научных школ, аналогичных тем, которые я описал в данной заметке, нет. Это не значит, что идея о невозможности целостной экономической теории не имеет своих сторонников. Они есть, например известный методолог науки Тони Лоусон. Кстати, в его переведенной на русский язык статьеможно найти рассуждения о важности для ортодоксальной экономики предпосылки о непротиворечивости решений и действий индивидов. А в целом его подход к экономической науке структурно схож с подходом исторической школы – с поправкой на современность (Шмоллер не знал слова «абдукция», а то бы он его непременно употребил бы). В России можно указать на Владимира Ефимова.

Но эти идеи высказываются не в рамках научной школы, а в рамках социального движения внутри экономической науки – движения за плюрализм. Группа Rethinking economics, выступившая с 33 тезисами, является составной частью этого движения и, как я уже говорил, эти тезисы во многом пересекаются с идеями рассмотренных мною школ.

Борьба за плюрализм как раз и подразумевает, что ее участники считают, что какая-либо единая теория в экономике невозможна. Можно только формулировать частные утверждения по тем или иным поводам на основе разных методологических подходов и критически их сопоставлять, чему и следует учить новые поколения экономистов.

Далее я рассмотрю другие теории, исходящие из неявной предпосылки о том, что экономические решения индивидов противоречат друг другу.