От практики города-товара к футурологии астроинженерии. Часть 1

 Автор: Дмитрий Алексеев

Для того, чтобы обозначить что-то новое, направленное на решение наиболее фундаментальных задач, иной раз оказывается необходимым обозначить сверхзадачи, определяющие границу смысла рассматриваемого. Такое было уже не раз в истории – по большому счету, в самом этом методе нет чего-то нового. Чем фундаментальнее проблема и радикальнее решение, тем шире горизонты смысла и сверхзадачи. Далее представлено несколько существенных моментов, касающихся возможностей решения известных проблем расселения. Кроме того, "философским камнем", "голубой мечтой" и предметом поиска мира сего оказываются так называемые сверхзадачи, относительно которых можно было бы выстраивать стратегии (кои всегда есть стратегии развития), устойчивость которых определяется сочетаемость их долгосрочности с конкретностью. Они – предмет поиска не только российских, но и вполне себе "первомирных", экспертов, не исключая (и даже в первую очередь) американских. Ибо модель явным образом меняется и чревата рисками, а пространство решений все еще туманно.

О приложении первичных абстракций в масштабе человека

Пределом глубины разделения труда являются социально-личностные патологии переспециализации, требующие реформы системы социоприродного взаимодействия. Но как рассматривать этот момент в аспектах социальном, личностном, профессиональном, философском, ресурсном? Или вообще не стоит здесь вводить подобное разделение? О бессмыслице переспециализации говорил не только Фуллер, возвращавший человечество на "aerospace level of technology", но и многие экономисты, когда касались темы осмысленности массового производства 1/128 сапога одним рабочим изо дня в день. Переспециализация создает этот предел посредством уничтожения субъекта спроса, однако при условии невозможности дальнейшего расширения. Переспециализированный субъект просто не в состоянии сложно дифференцировать и сублимировать собственные потребности, как не может этого сделать машина, потребности которой определяются лишь ее производственной функцией. Равным образом не может этого сделать имитация такой машины – чистый потребитель, живущий в мире навязанного бренда. Генерить неподконтрольные экономической системе (вернее, выходящие за рамки ее контроля) бренды чистому потребителю – имитатору деятельности – категорически возбраняется большинством социальных аттракторов, поскольку в этом случае имеет место создание замкнутого мира, и не иначе, как бунт против самой, пожалуй, главной системной особенности денег – взламывания замкнутых миров и ойкумен с вовлечением в торговый оборот ресурсов последних. Между тем, образование таковых только и делает осмысленным существование денег в обменной, или торговой, функции, ибо предполагает взаимодействие не взаиморастворенного; примером последнего, кстати, является вопрос о предмете взаимных спроса, общения и обмена между производителем 1/128 каблука и производителем 1/130 голенища. При этом всякая прочая функция денег – базовая, распределительная или государственническая; но для государственного складирования не нужно изобретение нового спроса и удовлетворение его дизайном для реального мира – у него уже есть свой собственный спрос и задачи, которым все должны соответствовать. И оно будет совершенствовать этот спрос, создавая переспециализированных людей-винтиков и поощряя устойчивые потребительские стандарты для них до тех пор, пока не возникнет надобности во включении его исходной – грабительской – функции: в этом случае "идут клочки по закоулочкам" и перенаполняется "склад", включая казначейские фонды, налоговыми поступлениями.

Иначе говоря, обеспечение универсализма на государственном уровне (или монопольно-корпоративистском, что недалеко от государства в случае чеболя) требует переспециализации на уровне личности, компенсаторным механизмом для которой (уж если монополию на универсализм стяжает себе государство) выступает бренд как симулякр того или иного аспекта жизни (спортивного, интеллектуального, богемного, аристократического и т.п.), во множественном своем выражении формирующий личность, без конца играющую режимами своего фрагментарного, лоскутного, сознания. Впрочем, эти вещи уже достаточно известны и хорошо расписаны постмодернизмом да постструктурализмом.

В свою очередь, соотношение уровня переспециализации отдельной личности и уровня разделения труда всего общества (макросоциальной группы) определяет гомеостатические границы товарно-денежного графа экономической системы. Остальной социальный гомеостаз определяется (согласно предшествующему прояснению этого вопроса) графом знаемости (соцсетью), работающим на разнице оснований солидаризации (по интересам и по физическим, исторически сложившимся, локусам пространства), а также графом семантической сети (собственно культуры или, в более известном изводе – "системы понятий и ценностей"), культивируемым в солидаризациях по интересам и охраняемым в пространственных солидаризациях.

Можно ли сказать, что какой-то из этих трех графов "главный"? Очевидно, нет, но можно задаться вопросом, насколько такой набор является полным, то есть предполагает дополнение без нарушения исходной целостности рассматриваемой системы либо ее описания. Во всяком случае, для общества я вижу такой набор целостным, но допускаю, что оно существует во внешней для себя среде, а потому предполагаю возможным ввести сюда еще одно понятие, характеризующее систему вещей, которая, как всякая система, может иметь графовое выражение, но которая в своей первичной эмпирической данности представляется любому наблюдателю (будь то феноменолог или ребенок) как именно набор, или множество, без определенной внутренней связанности и истории. C  одной стороны, она соответствует системе вещей Бодрийяра (потребительской системе вещей повседневности), с другой – тому, что соответствует понятию кунст-размерного предметно-технологического множества, включающего как артефакты, так и природные объекты.

Важной новостью является то, что всякое множество уже предполагает фактор связанности его элементов – хотя бы на основе отношения тождественности в свойстве, определяющего принадлежность элемента множеству (особость отношения тождества, равно как мериологическую интерпретацию категории множества, оставим в стороне); даже максимально тождественные в сумме всех своих свойств объекты способны различаться, а потому и соотноситься, лишь своей пространственной разнесенностью, а потому первичным видом интуитивно мыслимого и допускаемого отношения, выражаемого в нотациях дуг и ребер графа, оказывается пространственная связанность. Для наглядности также можно сказать, что синтаксис пиктографического представления категории множества на диаграмме Вена изоморфен аналогичному представлению гиперграфа, только в булевом случае представление элементов множества в рамках нотации bundle для удобства опускается – в отличие от вершин гиперграфа, которые всегда должны быть обозначены.

Зачем дополнять, казалось бы, стройное представление об обществе еще чем-то "четвертым"? С одной стороны, такое дополнение обеспечивает понимание социоприродных феноменов, способствует формированию концепции связи организованных и неорганизованных сил природы и, в целом, пониманию той реальности, что входит в объем понятия предметно-технологического множества. С другой стороны, это дополнение дает специфическую установку на понимание мироздания в презумпции его внутренней связанности, причем на основе простой и, кстати, общедоступной, абстракции; что, в свою очередь, необходимо в качестве математического примитива, позволяющего картезиански восходить к постижению и моделированию более высоких сложностных порядков бытия – с одной стороны (включая сверхрациональные и фазовые порядки мироустройства), и биоразмерному (если не биомеханоидному) проектированию актуально данных сил природы (не будем говорить "неорганизованных") – с другой. Простота абстракта, в первую очередь, направлена на формирование привычной повседневности такого мировидения. Еще такая установка дает основание для конкретизации внутримирных связей, в том числе – прояснения невидимых и, в целом, для конкретизации и операционализации научной работы на основе холистического, а не предметно-дифференциального, подхода. Иначе говоря, общество, когда пытаются определить его предметность в классическом виде, всегда оказывается (даже при наиполнейших его описаниях) неким "сферическим социумом в вакууме", тогда как любая его реальная система погружена в ту или иную среду, всегда являющуюся средой ресурсов той или иной степени полезности и ценности. Обычно же общественные процессы рассматриваются относительно экстернальных как фоновых, что отчасти оправдывается тем фактом, что для получения торгово-финансового богатства народа конкретика ресурсной среды последнего не играет существенной роли (а нередко играет роль отрицательную). Тем не менее, именно система вещей "до человека", пропущенная через человека в его упорядоченной множественности, образует систему вещей "после человека", которую человек, что самое интересное, вместе с первой осваивает, а в некоторых случаях (правда, довольно редких, но оттого не менее интересных) затрудняется определить, возникла ли вещь "до человека" или "после него"; и тогда оказывается возможным задаваться вопросами о вселенских формах организации и самоорганизации – при том, что предпосылкой вопросов о такой организации всегда оказывается признание связанности вещей, наблюдаемых как раздельно существующие.

Для того, чтобы понять, о чем я говорю применительно к внутримирной связанности графа "сил природы", физически дополняющего три антропосоциальных графа, достаточно в безлунную и безоблачную ночь, вдали от городской засветки, посмотреть вверх: обнаруженные там "острова сжатия в океане растяжения" существенно проясняют предмет; посмотрев вниз и вокруг, нетрудно догадаться, что наблюдаемый земной порядок (или беспорядок) вещей в некотором смысле продолжается в подобии того, что открывается сверху. Самое интересное, что именно эта, открываемая нам сверху, реальность, одновременно демонстрирует суть моделирования самым, пожалуй, естественным способом, поскольку невооруженному глазу всегда предстает как некий абстракт, обусловленный факторами светимости и масштабности наблюдаемого ночного неба; будучи при этом вполне осознаваема и в качестве актуально данной немыслимой множественности, и в качестве системной связанности в себе этой множественности – как средой (или ее мыслимым подобием), так и циклами, или ритмами, движения ее элементов. И, очевидно допуская сложностную вариативность этой наблюдаемой множественности, очевидно же наблюдается движение и связанность в ее модельных примитивах. И возникает вопрос о том, насколько и как эти движение и связанность способны быть управляемы, и мог бы человек быть причастен к такой управляемости, и каким образом, коли столь малое дерзает предполагать собственную причастность к управлению столь великим? И зачем бы могла понадобиться такая причастность? И означает ли такая управляемость подконтрольность?

Как-то давно, на уроке иностранного языка в университете я прочел статью Moscow Timesпро Карла Сагана. Тогда о нем я узнал впервые, и долгое время он был мне знаком лишь как популяризатор науки с мировым именем, выступающий против распространения ядерного оружия. Чуть позже мне стал известен Кардашов, некогда учившийся в том же университете, что и я, а также концепция трех типов цивилизаций, предложенная вторым и уточненная первым до счетной формулы. В своем строгом виде она предполагает тотальное освоение энергии планеты – для первого типа цивилизации, энергии звезды, в системе которой обращается планета – для второго, и энергии галактики (будь то ядро, рукава или что еще – для третьего).

Известные сегодня критики и оговорки этой концепции насчет непрямой связанности уровня развития цивилизации с объемами энергопотребления касаются того, что уровень развития таковой совершенно не обязательно связан с высокой степенью ее энергопотребления; однако допущение последнего вполне логично, и является ничем иным, как экстраполяцией капиталистической (или социалистической) действительности на вселенские масштабы. Однако иные взгляды на техносоциальную обустроенность человека, среди которых особое место занимают идеи Р.Б.Фуллера, как раз свидетельствуют об обратном – о возможности развития на основе принципа ресурсо- и энергосбережения, но никак не энергоемкости, в т.ч. энергоемкости производств. Последнее, кстати, также противоречит принципу экономической эффективности. Так что в уточненном виде энергетическая типология цивилизаций Кардашова-Сагана будет касаться скорее принципа малозатратной доступности произвольных объемов энергии соответствующих астрономических масштабов, нежели регулярного или даже растущего извлечения и потребления таких объемов. Здесь, конечно, должно быть переопределено понятие энергии, прежде всего – в соответствии с принципом "энергия имеет форму", эвфемеризации, а также с прочими принципами, способствующими превращению человека из ненасытного троглодита в рационального потребителя. Кроме того, в макрохозяйственном смысле энергия (особенно масштабов планеты) должна быть осмыслена как ресурс инфраструктурного развития, а значит – каналов и сред коммуникации. О моделях паразитарного роста применительно к астроинженерии говорить в условиях сегодняшних знаний и представлений попросту нелепо; к тому же, в соответствии с поливерсальными интуициями современной физики, принципы существования в ней и согласования деятельности, скорее всего, будут соответствовать диалогическим, а не монологическим, модельным представлениям.